Мне пять лет. Идем с мамой из кино. На улице тепло, с неба смотрят яркие звезды. «Аршин мал алан, хожу по дворам»,— напевает мама песенку из музыкальной комедии, которую только что посмотрели, а потом «Песню креолки» из репертуара Шульженко. «Если хочешь в любви мне признаться, подожди до цветенья акаций...». Ее голос срывается, она начинает плакать...
 Я тогда не понимала, как маме тяжело, как тоскует по мужу. Отец почему-то не жил с нами, и война тут не причем, ведь на фронт он не попал.
 Родители познакомились, когда учились в Днепропетровском строительном институте. Судя по переписке, любовь была сильная. Я появилась на свет 11 мая 1938 года в городе Омске, где жили родители мамы. Бабушка с дедушкой взяли меня на свое попечение, ведь дочери нужно было продолжать учебу в Днепропетровске.
 Когда началась война, всех студенток распустили по домам, а парней направили рыть окопы. Мама вернулась в Омск, устроилась инженером-технологом на местный шинный завод. А по вечерам училась в институте, как потом я вычитала в отцовских письмах, чтобы «не отстать, не погрязнуть в мещанстве».
 Мама часто пела народную «Догорай, гори, моя лучинушка, догорю с тобой и я». Песня стала для нее пророческой. Одиночество, тоска, бесконечные родительские вопросы с укоризной: «Ну, где же твой муж?» сделали свое дело. Моя мама Елизавета Михайловна заболела онкологией и сгорела в возрасте тридцати лет.
  Когда мамы не стало, в мою жизнь прочно вошло одиночество. Единственным, кто тогда помогал и жалел, нескладно, по-мужски, был дедушка Михаил Захарович Селиверстов. Тяжело вздыхая, он спрашивал: «Эх, червяк, как жить-то будешь?» Возможно, глядя на восьмилетнюю нескладную девчонку, вспоминал себя, свое детство «в людях».Когда грянула революция, дед продал свою булочную в Селиверстовом переулке столицы и махнул с семьей в Омск. Он надеялся, что до Сибири революция не докатится и можно спокойно ладить дела.
 Вскоре в центре города появилась вывеска: «Хлебная лавка Селиверстова». Недалеко от лавки дед со стоматологом Соломоновым купили напополам добротный дом.
 После института мы с супругом, два молодых врача без крыши над головой, нашли там на некоторое время приют. Дед Михаил жил уже один. В его распоряжении остались лишь кухня да маленькая темная комнатушка, служившая ранее парадной. Хорошо помню, как он сидит за столом и пьет, отдуваясь, чай из блюдца, прикусывая размоченный кусочек сахара. На стене «надсажается» черная тарелка — радио. Умолкало оно только в два часа ночи. Однажды, устав от шума, я попросила: «Дедушка, выключи радио».— «Да ты что? За него деньги плочены, пущай играет».
 К старости дед стал Плюшкиным. Захламил двор отжившими свое телегами, санками, ржавыми замками и гвоздями. Даже собачья будка, в которой когда-то жили любимые мной Кучум и Марат, не видна стала под кучей ненужного барахла. А ведь в гражданскую войну она, возможно, хранила деньги генерала Колчака.
 Дед тогда работал поваром в плавучем ресторане, стоявшем на приколе в излучине Иртыша и Омки, в самом центре города. Омск переходил из рук в руки. Одну неделю в ресторане гуляли белые, другую — красные.
 В очередной момент безвластия остался бесхозным ресторанный сейф, наполненный имперскими сторублевыми купюрами — катеринками. Дед сбегал за дочерьми — мамой и тетей Тоней, — вручил им скворечники, которые заранее набил деньгами. Был месяц март. Девчата беспрепятственно пронесли катеринки по улицам города до дедовского двора. Добычу он спрятал в собачьей конуре. Правда, воспользоваться ей не пришлось — вскоре Омск заняли красноармейцы.
 Интересной, хоть и трагической, оказалась судьба одного из псов, обитавших в этой будке. Во время Великой Отечественной войны к нам пришел квартальный и забрал Кучума — сказал, для службы в армии. Собак обучали бросаться под танки неприятеля со взрывчаткой на спине. Потом нам пришла телеграмма, что Кучум геройски погиб под Москвой.
  Нервная, ершистая худая девочка восьми лет — такой меня в первый раз увидел отец. Никаких родительских эмоций у Германа Михайловича Ястребова я не вызвала. Обида и боль за дочь, вылитые на зятя дедушкой и бабушкой, только ухудшили отношение ко мне.
Вынужденный взять «гадкого утенка» на попечение, он будет передавать меня с рук на руки и так и не сможет полюбить.
 «Тебя должен кормить отец, а он спихнул нам!» — пеняли родственники без оглядки на мой нежный возраст. В голодное послевоенное время я была для них обузой. Душевное сиротство тяготило: как мне хотелось, чтобы кто-то погладил по голове, приласкал, похвалил ну хоть за что-нибудь!
 Сначала Герман Михайлович служил в НКВД начальником колонии № 7. В ней отбывали заключение художники, ученые, инженеры — цвет советской интеллигенции. Некоторые работали с А. Н. Туполевым, находившемся во время войны в Омске. Отец с уважением говорил об этих людях.
 Вскоре его забрали в армию. Нужны были инженеры-строители — возводить ракетные площадки под началом «Маршала Победы» Георгия Константиновича Жукова (потом отец шутил не без гордости, что его сам Жуков материл). Тогда-то в моей жизни и появилась бабушка — Мария Владимировна Ястребова, вдова репрессированного священника, педагог, а во время великой Отечественной войны — инспектор детских домов. Она являла собой нечто среднее между снежной королевой и безжалостной старухой-надзирательницей из некрасовского стихотворения «Плач детей».
  Путевку в жизнь Марии Владимировне, дочери обнищавшего унтер-офицера и белошвейки, дала В. В. Кашкадамова, талантливый педагог, друг семьи Ульяновых, основательница народной гимназии в Симбирске. Она приметила одаренную девочку на занятиях в бесплатной воскресной школе, определила в гимназию, оплатив весь курс обучения.
 Мария оправдала ожидания своей покровительницы и окончила гимназию с золотой медалью. Во время Великой Отечественной войны она обменяла эту медаль на мешок картошки.
 Моя жизнь под надзором бабушки проходила в строгости и доходящем до абсурда аскетизме. Поначалу я даже просила отца отдать меня в детдом, куда ходила навещать свою двоюродную сестру. Там не было постоянных придирок, и я была равная среди равных. Мария Владимировна тоже не была в восторге от моей компании, о чем, видимо, неоднократно говорила сыну.
 Летом 1953 года он привез меня в Свердловск. Помню горку блинов, сметану, белые салфеточки на столе. Когда хозяйка квартиры вышла за добавочной порцией, я спросила отца:

• Кто это?
• Валентина Ивановна, товарищ по работе.
• Тетеньки товарищами не бывают,— возразила я.
• Маленькая еще, чтобы судить,— ответил отец в своей обычной поучительной манере.— Жить будешь у нее.

 Так у меня появилась мачеха. Валентина Ивановна работала бухгалтером в Свердловске в отцовской военной части. А его стройплощадки постоянно менялись: Камышлов, Богдановичи, Асбест, Первоуральск... Когда отец приезжал, мы обедали, куда-нибудь ходили, а потом он снова исчезал.
 Жизнь налаживалась. После смерти мамы четыре года за мной никто толком не смотрел, а здесь сытно кормили, мыли голову, аккуратно причесывали. Кроме школьной формы, у меня появилось расшитое бордовое кашемировое платье. Пошла в седьмой класс, обзавелась подругами. В Доме Пионеров нас бесплатно учили танцевать польку, краковяк, падеграс, падеспань, вальсы.
 Я все схватывала на лету: проснулось творческое начало, унаследованное от мамы. За хорошую учебу купили дамский велосипед с сеткой. Гордилась, что могла дать кому-нибудь на нем покататься.
 Но после женитьбы отца на Валентине Ивановне сначала исчезли блины со стола, а потом меня вернули в Омск к бабушке.
  Осень 1956 года. Девчонки-первокурсницы мединститута, несмотря на прохладную погоду, не спеша идут по улице в белых халатах. Пальто не на­девают специально, пусть все видят: они — будущие врачи! Среди этих девчат была и я. Мамина смерть оставила глубокую рану, и после школы я решила стать медиком, спасать людей.
 Преподавательский состав Омского медицинского института был блестящий! Большинство преподавателей — представители старой, еще дореволюционной школы, потомственные профессора, в основном, сосланные в Сибирь поляки и евреи.
 Мы бежали на лекции, как за глотком родниковой воды в знойный день. Обожали профессора кафедры биологии, доктора биологических наук А. П. Скабичевского. Но как-то он поставил дочке директора машиностроительного завода тройку. Его вызвал ректор и попросил либо исправить оценку, либо уволиться.
 И вот, Скабичевский — величина, умница! — из-за какой-то нерадивой девчонки пишет заявление. Помню, идем за ним по коридору, чуть не плачем, умоляем не бросать нас. Благодарна таким преподавателям, как А. П. Скабичевский, И. С. Новицкий, В. П. Говоров. Знаний, которые они нам дали, хватило на всю жизнь.
 Душевное тепло, которого так не хватало дома, я находила в семьях институтских подруг. Когда готовились к сессии, иногда оставалась с ночевкой у Люды Березняк. «Девчонки, вставайте — пора за конспекты браться! Только поешьте блинов сначала. А еще редиска поспела, я салат вам нарезала»,— го­ворила певуче ее мама. Иногда украдкой представляла, что они — моя семья.
В институте я не могла позволить себе лишнего. На учебу шесть лет в одном и том же пальтишке ходила. Отец хорошо зарабатывал, но меня не баловал. Говорил: «Я могу тебя нарядить лучше всех в институте, но не буду, чтобы ты знала цену рублю». Стипендию и небольшие суммы от отца я откладывала. А потом потратила свой капитал на поездку в Сочи. Это была моя заветная мечта, и однажды красивая пальма и морская волна с обертки конфет «Ривьера» стали реальностью.
 Просто не верилось! В первый же день мы отправилась на эту самую «Ривьеру». Там, танцуя с моряком, спросила: «Вы настоящий моряк?» «Конечно,— не растерялся он,— наш корабль только из-за границы. Вот, дали самоволку».
  5 декабря 1959 года в стране отмечали День Конституции. В общежитии мединститута — танцевальный вечер. В зале то и дело раздается хохот: я выступаю с фельетоном «Как подхватила себе мужа». По сюжету, девушку вызывают в суд за то, что на машине сбила собственного супруга. «Выходит, вы сшибли мужа в порядке семейной склоки?» — «Нет, я просто вышла замуж в порядке подшибания. А пока своим Васенькой довольна, и подшибать мне никого неохота». Смех, аплодисменты.
 Во время выступления ловила на себе пристальный взгляд высокого паренька. После он пригласил меня танцевать. Время пролетело незаметно. На часах — одиннадцать, золушке пора домой, иначе получит выволочку от Марии Владимировны. Новый знакомый, Коля Жвавый, пошел меня провожать.
 Этим холодным зимним вечером и закончилось мое сиротство. Простой деревенский паренек, у которого даже рукавиц теплых не было, станет мне мужем, братом, отцом...
 Поженились. Первый наш семейный очаг был на улице Бабушкина в Ленинском районе, очень далеко от института. Помню, как перевозили вещи по асфальту на санках: трамваи и автобусы туда не ходили, а такси — непозволительная роскошь. Был такой фильм — «Последний дюйм», где мальчик, изнемогая, тащил на полотенце раненого отца и кричал: «Я не могу больше!» А тот в ответ рычал: «Можешь!» Вот так и Коля мне: «Тащи, Вика, тащи!»
 Потом была комнатка-пенал в подвале общежития, в которую едва помещалась кровать. Еду готовили на электроплите в коридоре.
Поначалу Николай не знал, как должен вести себя муж, я не умела быть женой. Порой мы ломали друг друга. Когда к нам приехала Колина мама Прасковья Ивановна, она ужаснулась: «Колька моет посуду? Это шо таке?» На Кубани не видано было, чтобы казаки хлопотали по дому.
 Несмотря на неустроенность быта, когда родился первый сын Петр, я была абсолютно счастлива. Но учебу бросать нельзя, а денег на няньку не было. Я попросила помощи у отца, который хорошо зарабатывал и жил с мачехой и приемным сыном в Москве. Как всегда, получила отказ.
 Помогла Прасковья Ивановна — простая крестьянка, кубанская казачка. Она взяла шестимесячного малыша к себе, но с условием: «За нехрещенным глядеть не буду! Похрестите — оставляйте».
 Сложная у нее была судьба, потому и сердце доброе. Муж Федор Петрович (Колин отец), колхозный конюх, в 1941 году ушел на фронт, а через три месяца погиб. Она осталась с тремя детьми на руках.
 Детство Коли было голодным и босым. Мать украдкой приносила с совхозного тока пригоршни зерна, а когда он подрос, вместе с другими ребятишками собирал на полях колоски после жатвы. А цена тех колосков — удары объездчика нагайкой. Спина у Коли была худенькая, маленькая, но кровь, как сам он вспоминал, «закипала на ней кровавым жирным следом». Была у парня великая жажда жизни, которая пробилась через все трудности и невзгоды, потому что согревала его материнская любовь.
  В 60-х один за одним уходили на покой представители старшего поколения омской медицинской профессуры. Ректор В. П. Говоров готовил им смену. Кроме Н. Ф. Жвавого, среди аспирантов были: невролог Ю. Я. Сиверцев, кардиолог А. И. Клепалов и другие специалисты, которые позднее внесут значительный вклад в становление тюменской медицины.
 За десять лет работы в Омском мединституте Николай Федорович защитил кандидатскую диссертацию, потом докторскую, преподавал, был деканом факультета. На свет появился Павел. Чтобы обеспечить сыновей местами в детском саду, трудилась там педиатром.
Когда мужа назначили ректором в Иваново, надо мной подшучивали: «Куда же ты, Вероника, везешь супруга?» Приезжаем, подходим к институту, а из его дверей гроб выносят. От процессии отделяется мужчина и говорит: «Вы — Жвавый? Ну, погуляйте пока по городу, места у нас красивые. А мы проводим человека и вами займемся».
 Всяческое желание, чтобы нами занялись, тут же пропало. Присели мы на лавочку в ближайшем парке и одновременно сказали: «А может, к черту это Иваново?». Через пару часов вечерний поезд уносил нас обратно в Омск.
 В следующем году Николая Федоровича снова назначили ректором, на этот раз в Тюмень. Поехал он один. Жил в гостинице «Нефтяник». Первого сентября руководитель облздрава Юрий Николаевич Семовских представил его коллективу.
 Нового руководителя мединститута встретили в штыки. И он остался не в восторге от некоторых коллег, цитирую: «Это был сволочной коллектив, собранный не так давно со всего Советского союза. Большинство — посредственности, ведь хорошие специалисты не рыскают по стране в поисках лучшей доли».
 По сути, Николай Федорович создавал вуз с нуля. Новации внедрял в условиях дефицита материально-технической базы и кадров высшей квалификации, отсутствия научных школ. Открыл несколько новых факультетов, грамотно строил кадровую политику. За годы его руководства институт опередил не только Омск, но и многие другие города по количеству докторских и кандидатских диссертаций. В своих воспоминаниях Н. Ф. Жвавый писал: «Поступал я где-то даже чересчур жестоко. Говорил сотрудникам, если через три года не будет кандидатской или докторской — освобождайте место».
 В одном из поздравлений остроумные выпускники напомнили своему ректору значение его фамилии, а также пословицу из словаря Даля: «На тихого Бог нашлет, а жвавый сам набежит». В переводе с южнорусского слово «жвавый» используется в значении «бойкий» или «резвый». «Таким мы вас и знали»,— писали ребята.
 И действительно, Николай Федорович часто «набегал» на неприятности, потому что не боялся отстаивать свое мнение, не пасовал перед власть имущими — у него была редкая в наше время духовная отвага.
  Когда Николаю дали жилье, в Тюмень переехала и я с детьми. Помню, как в первый раз зашла в квартиру. Ковры, люстры, паркет... Соседи — обкомовцы с громкими фамилиями: Шмаль, Богомяков. Голова пошла кругом. Я вышла подышать свежим воздухом в ближайший сквер. Подняла глаза в ясное синее небо и подумала: «Это — за мое сиротство».
 Но жизнь супруги ректора была сложнее, чем казалась со стороны. Я жертвовала собственными амбициями, научилась слушать, доверять, если нужно — уходить в тень.
 Когда поздним вечером измотанный Николай Федорович тихонько открывал дверь нашей квартиры, ему не нужны были расспросы, советы, упреки — лишь молчаливое участие да чашка чая на травах.
 И надо отдать мужу должное, он не мешал мне быть личностью. Артистичная, лидер по натуре, я нашла себя в работе. Каждую лекцию превращала в мини-спектакль. Студенты купали в овациях, дарили цветы. Ну и пусть у нас дома поговаривали, что в академии лекции читают элите, умным людям, а я — балбесам. Позднее Николай Федорович оценил и моих «балбесов», которые впоследствии добивались блестящих успехов в вузе, и мое отношение к предмету. «Вика любит анатомию больше, чем я»,— сказал он однажды.
  Уже семь лет Николая Федоровича нет рядом. Но до сих пор я чувствую тепло при встречах с его учениками, людьми, которые уважали и любили ректора Жвавого, восхищаюсь глубоким смыслом написанных им книг, что листаю в минуты душевных ненастий... Только теперь могу понастоящему оценить человека, который вложил морозным декабрьским вечером в мои ладони свое большое горячее сердце и подарил девчонке-сироте счастье прожить две жизни — за себя и за мою несчастную одинокую маму.
  В 2015 году при Тюменском областном геронтологическом центре была создана театрально-музыкальная студия «Талант». Ее художественным руководителем стала В. Г. Жвавая, а артистами — тюменцы старшего поколения, увлеченные творчеством. В репертуаре коллектива постановки, приуроченные к важным праздникам и памятным датам нашего Отечества. Визитной карточкой студии «Талант» стала литературно-музыкальная композиция «Живая память о войне». Автор сценария — Н. Ф. Жвавый, консультанты постановки — заслуженная артистка РФ А. Н. Колиниченко и педагог-концертмейстер Э. И. Холодина.
 «Война была страшной, кровавой, прокатилась по каждой семье. Нам, детям войны, хотелось бы передать память о тяжелых годах, которые пережила страна. Она осталась в песнях, стихах, которые мы исполняем. В них — боль и страдания народа, и, конечно, радость победы», — рассказывает руководитель студии о постановке.
 Коллектив неоднократно выступал в геронтологическом центре, больницах, библиотеках, школах, госпитале ветеранов войн, санаториях и даже на дому у тех, кто не может выйти на улицу. Артисты студии всегда рады новым предложениям и готовы к сотрудничеству!