В 2021 году исполнилось 15 лет, как не стало Александра Усольцева — наставника многих западносибирских нефтяников, легендарного руководителя «Сургутнефтегаза». Но он успел оставить нам историю своей жизни, которая благодаря заботе коллег превратилась в добротную автобиографическую книгу — живую и настоящую, говорящую голосом автора, позволяющую почувствовать ход его мысли, биение сердца, услышать его заразительный смех или крепкое словцо по делу. Уверены, что сюжеты из книги «Жизнь на ветру» кому-то из читателей помогут понять, в каком направлении двигаться, если есть острое желание совершить своеобразную автобиографичную исповедь. Ну или просто насладитесь приятным чтивом, в котором отражена наша история…
 
«Мы тогда много читали и вместе обсуждали прочитанное. Как раз наступила так называемая хрущевская оттепель, и многие запрещенные раньше книги вышли в свет: «Человек меняет кожу», «Не хлебом единым», «Четвертый позвонок». К чтению я пристрастился еще в школе. Мы много говорили о прочитанных книгах, спорили, размышляли, обсуждали. Судьбы героев завораживали, заставляли задуматься о многих вещах, посмотреть на окружающий мир другими глазами.
Книги сопровождали меня и позже…
Как-то (с журналистом «Молодой гвардии») обсуждали роман Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир». Он спрашивает:
— Саш, ты думаешь, почему эту книгу не переиздавали?
— Не знаю, — отвечаю. Я как-то об этом не задумывался.
— Может, разберемся?
Мы тогда весь вечер проговорили, прообсуждали и пришли к выводу: историю, оказывается, можно редактировать, менять в зависимости от взгляда автора и политической ситуации. Для меня это стало большим открытием».
  
Перед тем, как отца забрали в армию, он работал в Монголии, бурил скважины на воду. Позднее, когда я стал буровиком и рассказывал ему о нефтяных скважинах Отрадного, он со значением кивал головой и говорил: «Мы тоже долбили глубокие — до 200 метров». Я тогда втихомолку над ним посмеивался: наши-то нефтяные скважины были глубиной до 3 000 метров. Однако позднее осознал: они-то ведь долбили, а не бурили, как мы, и весь их ударный буровой инструмент — нехитрый агрегат на треноге да ручная лебедка, а вся механизация — две пары мускулистых рук и крепкие спины.
Отец тогда был действительно счастлив: много работал и много зарабатывал, его уважали и ценили.


Потом отца призвали в армию. Но отслужить, как положено, он не успел: началась самая страшная в истории нашей Родины война, и отца отправили на фронт.
Каким-то образом мама узнала, что отца повезут через Улан-Удэ, и сутками дежурила на станции. В один из дней и я увязался с ней. Отца я так и не увидел, но на всю жизнь запомнил вагоны, в которых везли на фронт пополнение: остро пахнущие лесом свежеструганые доски — и лежащие на них валетом бойцы: один головой в одну сторону, другой — в другую. Эта картина навсегда запечатлелась в моей памяти, как образ войны, с которой не возвращаются.
***
Война вошла в каждый дом, и жизнь стала значительно хуже. Писем от отца мы не получали, он был безграмотный, писать не умел. Впрочем, как и мама. Конечно, кто-то мог бы помочь отцу написать, а маме прочитала бы соседка, но, видно, у родителей просить было не принято. Вот так и жили, довольствуясь лишь скудными слухами. Лишь много позднее мы узнали, что отец был артиллеристом, служил при «сорокапятках», противотанковых орудиях, на фронте их называли «прощай, Родина»: с 45-миллиметровой пушкой стоял против немецких танков.


***
 Помню, как-то пришла она (тетя Даша, старшая мамина сестра) с улицы, села и, немного помолчав, сказала сыну:
— Отнеси деду Кирюхе пару ведер картошки.
Дед Кирюха со своей бабкой жили по соседству, жили голодно, сажать картошку и содержать скотину у них уже не было сил. Впрочем, и мы не шиковали — война, потому сын тети Даши крайне удивился:
— Ты что, мам?! Самим-то чего останется?
— А вот то! Отнеси, говорю, — строго взглянув на сына, ответила мать. — Он ночью через лаз с улицы своровать картошку пытался! — А потом тихо добавила: — Это ж ведь он от отчаяния! Ему, поди, и без того стыдно.
Чем дальше шла война, тем хуже становилась жизнь.
***
В мае сорок четвертого вернулся отец. Помню, день был ясный, мы тогда картошку сажали, и вдруг мать охнула и осела, схватившись за сердце. Смотрю, у калитки отец стоит, опираясь на клюку. Вернулся он инвалидом, нога в колене не сгибалась, так что без своей клюшки ходить уже не мог, прыгал. Вскоре вернулся дядя Паша, муж тети Даши. Его из трудармии умирать отпустили. Однако он до дома дополз и оклемался. Мы с ним после в Кандызе рыбу и раков ловили.
Жизнь стала потихоньку налаживаться. Но отцу работу найти теперь было трудно, а довоенная привычка жить в достатке не давала покоя, хотя здоровье и отсутствие образования были против него.


***
Я остался на второй год. Впрочем, меня это мало беспокоило. Впереди было лето: набеги на виноградники, благо охранял их всего один сторож, да и тот больше спал; купание в хаусах, а вечерами — посещение солдатского кинотеатра, куда можно было тайком пробраться. В кинотеатре не только кино крутили, но и давали театральные представления, здесь проводили концерты гастрольные коллективы.

***
Приходить домой ночевать не всегда получалось, за что был нещадно порот. Причем порол меня отец изобретательно: в прямую линейку, в косую, в две косых. Недели две после этого приходилось сидеть дома, дожидаясь, пока спина перестанет быть полосатой: Средняя Азия, жарко, все без рубашек ходят. А потом все начиналось заново.
Так уж повелось, что собирались мы с ребятами около нашего дома. Сеновал, сразу же за домом — поле, далее сосновые леса и дубравы — удобное место для мальчишеских игр. На поле мы в футбол играли, на сеновале лазы проделывали, а дубравы — это вообще особое место. Был у меня дружок, Саша Брендель, большой авторитет среди ребят. Так вот, эти леса и дубравы мы с Сашей Бренделем считали своей территорией. Зимой на лыжах обходили свои владения, и если кто чужой, без нашего ведома вторгшийся в наши пределы, попадался, мы ему без жалости лыжи срезали. Лыжи, конечно, возвращали, но не за так, а за определенную мзду. Как-то, много лет спустя, когда я в Нижневартовске работал главным инженером управления буровых работ, уже солидным человеком был, сидели мы на дальней буровой вместе с аварийным мастером Александром Петровичем Шамбаровым. Говорили о том о сем, он мне про дочь рассказывал, что она вышла замуж за того-то, и вдруг замолк на полуслове, а потом говорит:
— Александр Викторович, так ты ж его знаешь, мужа-то моей дочери!
Я удивился:
— Откуда? Впервые слышу.
— Ну да! Ты ж у него лыжи срезал! В Бугульме, в сорок девятом.
Ох, неловко же мне стало!
Мужа дочери Шамбарова я так и не вспомнил, а что он меня помнил — не удивился. И не только потому, что я ему лыжи срезал. Я на наших выселках видным парнем был, да еще голубей держал. А где голуби, там своя компания.

 
Я поступил в Бугульминское техническое училище, готовившее помощников буровика 6-го разряда.
Еще в середине XIX века в окрестностях Бугульмы проводились геологоразведочные работы: искали нефть. Нашли ее, правда, лишь в XX веке, позднее появились градообразующие заводы «Нефтеавтоматика» и «Бугульманефтемаш», а с ними новые очаги культуры: школы, музеи, парки. И естественно, учебные заведения, готовившие специалистов по данному профилю. Должен признаться, что мой тогдашний выбор определяли сугубо прагматические причины: срок обучения составлял всего один год, а затем — самостоятельная работа и приличный заработок. К тому же — стипендия в училище…


***
На мой взгляд, профессия буровика определяет характер, свойства человека, правила его поведения, нормы, запреты и даже судьбу. Сколько раз впоследствии я убеждался в том, как сама профессия отторгает от себя людей нерадивых, ленивых, не любящих работать или не умеющих, и прежде всего — не желающих учиться работать хорошо.
Правда, необходимо отметить, что тогда техническая оснащенность буровых была примитивной. Чем располагал бурильщик, на которого выпадали главные тяготы? Дрожала перед его глазами стрелка незатейливого приборчика, определяющего нагрузку, — вот и все. Решающими становились интуиция бурильщика, его умение чувствовать забой, поведение долота на забое, напряжение выкручиваемых труб, проходящих искривленную скважину. Однако интуиция интуицией, но без знания технических возможностей оборудования не обойтись, и бурильщик должен был в считаные мгновения, пользуясь только своим природным «компьютером», проанализировать все варианты возможного развития событий и выбрать лучший. У остальных членов вахты нагрузка и ответственность были поменее, но забот хватало, да и работать все время приходилось в грязи. Однако беречь от грязи в первую очередь следовало не себя, а буровое оборудование, потому как встанет оно — никому лучше не будет, хотя бы и с мытой шеей.
***
Что же еще было характерно для той поры? Заинтересованность каждого в результатах общего дела. В одной комнате общежития нас было четверо буровиков из разных бригад, но придешь с работы, тебя обязательно спросят: как у вас? а у вас как? И пока мы друг другу все не расскажем — не уснем. По этой же причине, наверное, я не припомню не то чтобы пьяных загулов — просто умеренного пития в общежитии. Разве что по выходным — бутылка кагора на четверых, а потом — на танцы. Я, правда, и этого не понимал: зачем пить, когда и так хорошо? Ну а танцы — это тоже забавно: танцплощадки как таковой не было, был «пятачок» за углом общежития. Кто-то выставлял радиолу на подоконник, открывал окно — вот и кружились, поднимая пыль. И чувствовали себя счастливыми.


***
Вот какая закорючка: если хочешь научиться чему-то, жадности в тебе не должно быть. В аварийной бригаде заработки не ахти, сидят чаще всего на тарифе, зато настоящая школа именно там. Работа идет неспешно, специалисты наезжают постоянно, да и мастеров опытных в таких случаях привлекают. Конечно, надо идти в аварийную бригаду.
Я никогда не жалел о своем выборе: опыт работы в аварийных бригадах мне потом всю жизнь помогал — и не только и не столько профессиональные навыки, сколько осознание того, как важно уметь принимать решения и отвечать за них.
***
В Отрадном было много молодых специалистов. Естественно, честолюбивых. Естественно, мечтающих о карьере. Это нормально: стремление к росту — и профессиональному, и должностному, из него вырастают настоящие профессионалы. Но я заметил одну закономерность: если все помыслы лишь о карьере, то непременно найдется какая-нибудь апельсиновая корка, на которой человек поскользнется.
***
Виктор Иванович Муравленко рулил жестко, решения принимал мгновенно — и не только по производству, но и по людям. Справедливо, что память о Муравленко жива: немало найдется на земле нефтяников, особенно буровиков, для кого Виктор Иванович был и остается примером служения стране. Справедливо, когда говорят о его бескорыстии, однако нельзя не заметить, что в те времена, если хотите, бескорыстие было нормой жизни многих крупных руководителей, ворочавших огромными деньгами и ресурсами, но не умевших даже на миг предположить, что из этого можно извлечь личную пользу.
  
Есть в жизни каждого человека некая сила, во многом определяющая не только поступки и решения, но и всю судьбу человека. Можно назвать эту силу как угодно — Бог, Судьба, Провидение, но именно ей мы обязаны неожиданными и крутыми поворотами, представить которые заранее совершенно невозможно. 
Наверное, я субъективен. Но и книга моя субъективна…
С родителями Веры отношения сложились уважительные, ровные и равные. Сами они были разные, и это тот случай, когда люди дополняют друг друга. Я не мог не оценить деликатности Вериной мамы, с какой она как бы не замечала моих неизбежных просчетов при первых шагах семейной жизни, а отец подкупал своей дотошностью и основательностью.
  
Жили они (родители супруги Веры. — Прим. ред.) небогато, но было сразу видно, что это люди другого круга: отец, доцент, в строительном институте преподавал, мать — в медицинском. И поклонники у Веры были не мне чета. Один — авиаконструктор, у него автомобиль был, 401-й «москвич» — по тем временам о-го-го; второй — вообще дипломат, в Праге работал секретарем посольства. Но я же челдон, черт побери, я же упрямый. И всех переупрямил, в том числе и Верушу. Скоро пятьдесят лет, как мы вместе.


***
Меня вообще больше не сюжеты интересовали, а всякие там подробности. Допустим, музыку я не очень воспринимаю, однако оперу люблю, и, скажем, «Царскую невесту» Римского-Корсакова слушал несколько раз. Хотя точнее было бы сказать смотрел, а не слушал: движение актеров по сцене, декорации и — обязательно! — все то, что происходит в оркестровой яме. Это же так интересно: как музыканты ждут своего вступления и как себя ведут при этом, что делают, отыграв свою партию, — едят, предположим. Все эти мелочи, оказывается, очень важны в жизни — а не только на сцене, — от них зависит многое.
Быть может, я не сразу осознал это, однако внимание к подробностям во мне как-то само собой возникло и не раз выручало меня впоследствии. Можно ведь и очень большую цель перед собой поставить, знать точное направление движения к ней, но не учтешь какой-нибудь малости — и все, цели нет.
  
Заканчивался последний день марта 1969 года.
«Так что же дальше?» — подумал я, закрывая глаза. Недавно мне исполнилось тридцать лет. Я молод, полон сил, многое умею. Не пропаду! Куда лететь — в Томск или, как там его, Нижневартовск? Не знаю. Пускай судьба выбирает сама: куда полетит первый борт, туда и отправлюсь.
Проснулся от гула моторов. Невидимый в сумраке самолет прогревал двигатели. Механики продолжали спать, привычные к этому звуку. А я на него пошел и вскоре разглядел в утренней полумгле то ли Ил‑14, то ли Ли‑2, который готовили к старту.
— Когда полетим?
— Сейчас и полетим.
— Куда?
— В Нижневартовск.
Что ж, значит, судьба.


***
Плотность комариного поголовья здесь была такая, что воздух казался серым. От балков до буровой — метров пятьдесят. Пройдет человек — и еще минут пятнадцать видно, что человек прошел: след в воздухе остался.
***
Задумывался ли я тогда над тем, какова роль Западной Сибири в энергетическом балансе страны? Вряд ли. Тогда меня занимали куда более приземленные вещи: как накопить в фонде мастера необходимую сумму, чтобы приобрести холодильник, столовую посуду и организовать горячее питание для рабочих на буровой. Когда это наконец удалось, я радовался, наверное, не меньше, чем Юрий Эрвье, получивший знаменитую телеграмму Абазарова из Мегионской нефтеразведки.
***
Самоотверженности оказалось мало. Даже в зените славы Самотлора Нижневартовск оставался местом работы, но не жизни, если не брать в расчет отъявленных трудоголиков. Местом малоцивилизованным. По многочисленным помойкам бродили коровы. По улицам молча носились стаи собак, больше похожие на волков: шеи не ворочаются, хвост поленом, бегут клином, не сворачивая и не лая.
***
Думаю, что Хлюпин неслучайно так долго держал меня в начальниках РИТС. С одной стороны, я нужен был ему именно на Самотлоре, с другой, с моей стороны, я и сам добывал уникальный опыт на уникальном месторождении. И когда три года спустя меня из начальников РИТС, минуя промежуточные должности, назначили главным инженером УБР, принял это как должное: по мне были и работа, и ответственность.
Здесь каждый день надо было принимать решения, которых прежде просто не существовало. И то была естественная, обыденная производственная жизнь. Новаторские решения стали на Самотлоре будничным делом, мы привыкли во многом полагаться на себя, не рассчитывая на скорую помощь промышленности и не дожидаясь взвешенных научных рекомендаций.
Дух азарта, соперничества с обстоятельствами, должно быть, витал над мелеющим озером, и я понимаю, почему на Самотлор зачастили не только журналисты — сюда потянулись поэты и художники: буровая вьшка стала для России таким же символом, как березка.


***
Коллектив — инженеры, мастера, помбуры — относился ко мне с уважением. Правда, я слышал, что за спиной меня называют Мюллером, но не обижался, потому что понимал: прозвище не имеет никакого отношения к гитлеровскому злодею, а навеяно знаменитым сериалом «Семнадцать мгновений весны», где Мюллер, сыгранный артистом Леонидом Броневым, согласитесь, весьма обаятельный персонаж. Почему-то считалось, что я каким-то образом все вижу и все знаю,  и, понятное дело, я их не разуверял.
  
Заметил, сколь часто встречается в тексте слово «судьба». И все же не стал вымарывать его. Я действительно верю в предопределенность человеческих судеб и в то же время хорошо знаю, как часто и легко предопределенностью, фатальным стечением обстоятельств люди склонны оправдывать ошибочные или несвоевременные решения. Воспоминания — почти всегда попытка объясниться или хотя бы желание, пускай запоздалое, разобраться самому в том или ином поступке, действии или бездействии. Это тяжело и все-таки необходимо.

***  
Я только обживался в новом кабинете (главного инженера Нижневартовского УБР‑1. — Прим. ред.), осваивался с новыми заботами и полномочиями, сидел на работе допоздна. Стук в дверь.
— Заходи, открыто!
Появился парнишка с рюкзачком за спиной, протянул направление:
— Я из Тюменского индустриального.
— Инженер? Пойдешь помбуром в бригаду Лёвина Геннадия Михайловича. Слыхал, наверное?
— Слыхал.
— Вот и славно. Ночевать сегодня тебе придется в моем кабинете, вот здесь, на столе. В гостиницу устроить не смогу — честно говоря, пока даже не знаю, как это делается. Утром придет начальник, и все эти дела решит. Как тебя зовут?
— Володя. Богданов Владимир Леонидович. Там, в направлении, все написано!
— Ничего. Я и так запомню.
Чтобы точно выразить тогдашнее состояние. Все там переплелось: труд по душе и по росту, ощущение того, что ты на своем месте. И еще я не покривлю душой, если скажу: о стране мы думали тогда высоко, хотя высокими словами не бросались.

***
Владимир Леонидович Богданов тоже прошел все необходимые рабочие ступеньки в лёвинской бригаде, толково решал инженерные задачи, стал перспективным специалистом. Кое-кто на этом и останавливался — и таких я повидал немало.
Не стану утверждать, что уже тогда разглядел в Богданове черты будущего лидера, однако то, что этот паренек с рюкзаком за плечами не так уж прост, можно было догадаться. Что его отличало тогда? Упрямство — раз, огромная трудоспособность — два и редкостное умение четко следовать тому, что предписано, — три.
Вообще, буровое дело — вроде лакмусовой бумажки: обязательно проявит сущность человека.
***
Иногда задумываюсь: что же такое дружба? Какие обязательства накладывает она на людей? Есть ли противоречие между законами дружбы и служебным долгом? Не думаю, что знаю точные ответы на эти вопросы. Знаю только, что и в дружбе существуют свои запреты. Их не сформулируешь, они находятся где-то глубоко внутри.
С Виктором Китаевым мы дружим уже чуть менее полувека. Всякое бывало в нашей жизни и по дружбе, и по службе, случалось мне быть его начальником, выходило и наоборот, когда он стал работать в обкоме, — кому же из нашего поколения не известно, что партия у нас рулила всем.
Но вот что характерно: ни ему, ни мне никогда не приходило в голову воспользоваться служебным положением другого, чтобы выторговать себе какие-то поблажки, — чаще наоборот случалось, оборачивалось повышенной требовательностью.
Но если я был убежден, что человек способен на большее, чем себе позволяет делать, если отчетливо видел перспективу его роста — такому человеку от меня доставалось изрядно, я просто допекал его своей требовательностью, и чаще всего добивался своего.
Возможно, это тоже особенность ушедшего времени.


***
Припоминаю еще одну подробность того времени: хотя число кандидатов в покорители западносибирских пространств не убывало, а прирастало с каждым годом, среди них все меньше и меньше обнаруживалось людей, готовых к такой вот самоотдаче, как у Богданова и Алекперова. Худо-бедно, правдами и неправдами базовые города становились похожими на настоящие города, и это тоже по-своему влияло: немногие соглашались даже на время расстаться с более или менее
обустроенным бытом. А настоящая работа в нашей профессии всегда далеко от асфальта, хотя и не в асфальте, собственно, дело. Скорее — в чувстве ответственности не только за свою судьбу. А оно, это чувство, встречалось у молодых специалистов все реже и реже.
Типичная сценка тех лет. Стоит передо мной парень, приехал на работу наниматься: бурильщик, стаж такой-то. По всем данным подходит, но я ему говорю:
— Давай условимся так. Я тебя с сегодняшнего дня зачисляю на работу, но ты сегодня же поедешь обратно — подбирать себе вахту. Подберешь — приезжайте вместе, вместе будете работать. Не подберешь — не возвращайся: на работу не приму. Согласен?
Как правило, соглашались и в течение месяца приезжали вместе с вахтой.
По опыту знал: такие вахты станут работать куда лучше, чем собранные с бору по сосенке. Исключений что-то не припоминаю.

***
Безаварийная работа, к сожалению, вообще невозможна, и хотя аварий становилось у нас все меньше и меньше, каждую из них противники многовахтовой системы рассматривали как бы под увеличительным стеклом. И находили аргументы против, объясняя аварии усталостью людей от чрезмерных нагрузок, которые этой системе сопутствовали. Не спорю: нагрузки возросли, но они были предельны, а не запредельны, а на пределе сил человек может и должен работать, по моему убеждению.
***
Я убедился, насколько разными могут быть люди, как сложно и важно знать их досконально. Есть свои тонкости взаимоотношений и внутри вахты, и внутри бригады, и у каждого помбура, бурильщика, бурового мастера свой, неповторимый характер.
Это сложно понять, такое не увидишь в коротких набегах на буровые вышки и из конторских кабинетов, где предпочитали коротать время многие заезжие журналисты. Это заблуждение, будто страсть к подсчету денег в чужих карманах проявилась только в последние годы, когда расслоение населения по доходам стало таким кричащим. Всегда она существовала, эта страсть и забава, и всегда находились люди, готовые объявить буровиков рвачами. Тогда буровики зарабатывали много, но работали, по-моему, еще больше.
Правда, обнаружилась какая-то странная закономерность: чем лучше мы работали, тех хуже становилось снабжение северных городов. После благословенных первых лет, когда в магазинах можно было купить и рыбу (такой селедки, как тогда в Нижневартовске, я больше никогда и нигде не ел), и мясо, а банки со сгущенным молоком и китайской тушенкой «Великая стена» действительно стояли стеной, — после первых лет освоения полки опустели, и в наш быт вошло не надолго забытое слово «достать», а рыбалка и охота из развлечения превратились для многих в средство обеспечения семьи провиантом.
Мужика жалко, конечно, только и горком тут ни при чем, не от хорошей жизни такое постановление было принято. Все знали, что центральным властям до снабжения северян нет никакого дела.
Об этом, кстати, почему-то никто не писал.
Зато о сумасшедших заработках буровиков — пожалуйста…
  
Особое свойство труда на буровой состоит в том, что он подчеркнуто коллективен, и ошибка одного работника неизбежно влечет за собой неудачу всей вахты и даже бригады. Мало кто способен спокойно жить с ощущением вины перед коллективом.
***
Нефтяные города чем-то похожи на приморские: в приморских — женщины и дети тревожно ждут возвращения своих с моря, в нефтяных — с не меньшим беспокойством ожидают мужей с буровых, знают нехитрый буровицкий словарь, способны поддержать разговор о прихватах и привычно вздрагивают при слове «выброс».
У этого слова по меньшей мере два значения: когда газовый или нефтяной — это худо, но точно так же называется вполне безобидная операция — подъем инструмента на мостки после завершения скважины.
*** 
И опять я спрашиваю себя: зачем? Зачем мы делали все это? Кто нас гнал? Что нас заставляло?
Вы, возможно, удивитесь, если я скажу: внутренняя потребность. И уж точно не поверите во второе объяснение — чувство долга. Но не поверите потому, что сейчас слово «долг» употребляется только в коммерческом значении, а в те времена его смысл был шире и выше, и это слово очень многое для нас означало.
***
Тогда все было дефицитом, и под номером один шли ковры. Комсомольским секретарем была Надежда Цейтлина, она с буровиками Воловодова приехала, вместе с мужем; мужа я определил инженером по технике безопасности, а ее комсомольцы избрали своим вожаком. До чего же хваткая была девушка, сколько она этих ковров добывала! В день, когда подводили итоги соревнования, по всему городу шли мужики с торжественного собрания в УБР‑2, таща на плече рулоны ковров.
Надо было видеть эту картину!
Наши базы — как мы их строили? Вопреки всему. Каждый понимал, что без хороших баз нормальных результатов не добьешься, и все же любую мелочь приходилось добывать, как эти чертовы ковры.
И вот тогда Володя Складчиков сказал: «Ни черта не пойму. Ну пришли эти двое — Усольцев и Богданов. Материальная база как была, так и осталась. "Татр" сколько было, столько и бегало. Никаких фондов нам не прибавили. Но бурим! И, черт возьми, план по добыче выполняем! Как это у них получилось? Ни черта не понимаю!..»
То были самые дорогие для меня слова. Но это еще было впереди, а пока — трудный и сложный этот год.
***
Быть может, сегодня этот шаг покажется наивным, но я каждое утро, к половине шестого, ходил на автостанцию. Оттуда вахтовые автобусы уезжали, развозили людей по буровым и прочим местам работы. Меня тогда мало кто знал в лицо, да к тому же темень такая в это время года, что нос к носу — лица не разглядишь, а я приходил не для того, чтобы увидеть кого-то — приходил слушать.
Друг с другом люди говорили откровенно, о мелочах говорили и о существенном. Из этих беглых разговоров узнавал порой куда больше, чем на кабинетных планерках. До половины восьмого я там оставался — пока последний автобус не уходил. А уж потом приходил на работу и размышлял над услышанным. После начинался обычный рабочий день и обычные деловые совещания, где я иной раз делился тем, что услышал на автостанции, — не для того, чтобы показать свою осведомленность, а чтобы улучшить работу.


***
Молодые северные города — это особая строка не только в истории страны, но и в частной жизни людей. При мне поднимался Нижневартовск — но его я не строил. А Сургут — пришлось, и Лянтор, и Когалым. И даже город Муравленко, хотя тогда еще такого города не было, но уже существовало Муравленковское месторождение: к первым объектам, которые там возвели, я имею непосредственное отношение, и это не тщеславие — это гордость.
Был такой, теперь тоже уже легендарный, строитель железных дорог в Западной Сибири — Дмитрий Иванович Коротчаев; я его очень уважал и уважаю. У него была большая семья и, по-моему, он был беден как церковная мышь: я видел его всегда в одном и том же, пускай отглаженном, но готовом тут же расползтись от дряхлости костюме. Хотя возглавлял крупное и могучее управление «Тюменьстройпуть».
О себе Коротчаев никогда не думал. Но для других сделал столько, что это ничем не измерить, и станция, названная его именем, только малый дар его памяти.
Меня просто зло взяло: вы там, в Москве, все планируете так, что под промышленные объекты у вас деньги есть, а под жилье и прочее надо клянчить! Вы планируете энергоблок и число обслуживающего персонала, но не планируете под них ни одного квадратного метра! И за это все, за такое государственное планирование должны расплачиваться люди, которые дают нефть — ту самую нефть, на которой строится и экономика, и политика страны?! Черт возьми, сколько же можно!
***
Шел такой фильм в 60-е годы — «Жестокость», еще в Отрадном смотрел. Он про 20-е, жестокие годы. Но вот что характерно: герои картины любят свое время и не замечают его жестокости. Мы жили на Севере совсем в другое время и тоже любили его. Хотя и оно было жестоким, мы этого тоже не замечали. Почему? Не знаю. Раньше просто не задумывался над этим, но и теперь не знаю.
 
Совещания в Москве — это вообще отдельная тема. Чаще всего это была порка. Чаще всего от нас ждали, что мы скажем то, чего от нас ждали, а не то, что нам нужно.

Кто-то сказал: Октябрьск. Ладно, Октябрьск. Ночью, уже в Сургуте, я проснулся и думаю: почему Октябрьск? Этих Октябрьсков, наверное, только в Западной Сибири столько, что пора номера им присваивать! Пускай хотя бы Ноябрьск, а?
Утром на аппаратной говорю Кукуевицкому:
— Гриша, давай назовем новый город
Ноябрьском?
Тому вроде бы без разницы — Ноябрьск так Ноябрьск. Однако название во всех бумагах пошло, по всем инстанциям, — и никто не стал вмешиваться, никто не спросил: а почему Ноябрьск?
Да я и сам, правда, не знаю почему.
***
Люди на работе встречались разные — иначе не может быть. Бесшабашные, азартные, самоотверженные бессребреники чередовались с людьми медлительными и безынициативными — эти, как правило, уже выбрали своим трудовым стажем все северные надбавки и никаких перемен в жизни не желали, но они, по крайней мере, трудились добросовестно, «от» и «до»; бывали почти что безобидные любители пустить пыль в глаза. Но попадались такие кипучие лентяи, что оторопь брала, когда ты наконец понимал их суть.


***
Уж если генеральный директор производственного объединения «Сургутнефтегаз» нес персональную ответственность не только за метры и тонны, но и за яйценосность кур и привесы поросят, то строить город — это не обязанность даже, а дар судьбы. Нефть из скважин когда-нибудь иссякнет, а город останется, как бы ни ветшали его стены. Хотелось, чтобы он стоял дольше. И еще — чтоб он был краше. Но, боже мой, инструкции и запреты обкладывали нас покруче, чем волков — флажки егерей.
В ту пятилетку, с ее сумасшедшими трудовыми обязательствами, помимо уже действовавших ограничений ввели новые — специальным постановлением правительства. По существу, было запрещено строительство любых объектов соцкультбыта — только производственные сооружения, ну и жилье по скудным нормам. Словно все делалось для того, чтобы ничто не отвлекало человека от выполнения производственных задач.
Однако так и одичать недолго. Сургуту — и не только Сургуту — не хватало многого, его и городом можно было называть лишь условно, из уважения к его сединам.
Построили замечательный спортзал «Нефтяник». Конечно, он проходил по всем документам как РММ — ремонтно-механические мастерские НГДУ «Федоровскнефть», — однако это был спортзал, и очень даже неплохой.


***
Наверное, каждый, кто бывал в те годы в северных нефтяных городах, обращал внимание на одну особенность: скверики, палисадники, тротуары огораживались не штакетником, а тонкими металлическими трубами. Это были «энкатэшки» — НКТ, нагнетательно-компрессорные трубы, разумеется, бракованные, непригодные. Вероятно, их следовало сдавать на трубную базу, там бы их резали и отгружали дальше, но думать об этом было недосуг, а делать из них заборчики оказалось удобно.
  
Постилась мама строго, и когда я говорил:
«Да поешь ты, никто же не видит!» — страшно возмущалась. Однако в нашу жизнь не вмешивалась, не говорила никогда: дескать, не вступай в пионеры или комсомольцы. Она знала: есть другая жизнь, и у нее свои правила. А я вообще не видел противоречия между христианскими заповедями и нормами жизни настоящего члена партии. Я считал тогда: чем больше в партии будет людей истинно совестливых, честных, тем лучше для всех будет и для самой партии.
***
Летели долго, слово за слово, и я сказал ему, что давно ищу трехтомное издание Библии, с комментариями. Голощапов тут же говорит: я тебе пришлю, Александр Викторович. И прислал — свой экземпляр; я обратил внимание, как вдумчиво он читал: много легких пометок карандашом, частые закладки.
***
Обычно я привык читать лежа — всю жизнь так читаю, но священник сказал, что Библию лежа читать нельзя. Теперь, когда не спится, я встаю, умываюсь, одеваюсь по всей форме и иду в кабинет. Читаю подряд, обдумываю комментарии. Или просто открываю Библию, где она сама откроется, и читаю.


***
Как-то я перелистывал новую телефонную книгу компании «Сургутнефтегаз» и на каждой странице натыкался на знакомые фамилии: начальник управления, начальник отдела… Только это не те люди, которых я знал, а их дети. Я Вере Леонидовне так и сказал:
— Гляди, какие у всех талантливые отпрыски!
С улыбкой, конечно, сказал — без претензий.


***
Вглядываюсь в смутно различимые лица на потускневших от времени фотографиях. Многих из тех, кто остался на снимках, больше нет среди нас; не числятся среди живых многие, о ком я рассказал в своих воспоминаниях...
Хоронить друзей приходится все чаще. Однако всякий раз, когда я слышу произнесенные над могилой слова: «Ты будешь жить в нашей памяти вечно!» — мне хочется вычеркнуть лишнее слово «вечно». Близкие нам люди будут жить в нашей памяти, пока мы сами живы. Так будет точнее. И честнее.
В воспоминаниях прошедшая жизнь часто, кажется лучше, чем она была, потому что хорошие люди тогда встречались чаще; верите вы мне или нет — это ваше право.

Александр Викторович Усольцев родился 7 декабря 1938 года в г. Улан-Удэ.
Окончил Куйбышевский политехнический институт (1964), горный инженер.
Награжден орденами Октябрьской Революции (1981), Трудового Красного Знамени (1971), «Знак Почета» (1976).
В 1964–1969 годах — на нефтепромыслах Куйбышевской области: помощник бурильщика, бурильщик, буровой мастер, старший инженер;
В 1969–1976 годах — начальник РИТС, главный инженер Нижневартовского УБР № 1;
В 1976–1978 годах — начальник Сургутского УБР № 2;
В 1978–1980 годах — заместитель генерального директора ПО «Юганскнефтегаз»;
В 1980–1984 годах — генеральный директор ПО «Сургутнефтегаз»;
В 1984–1996 годах — управляющий, заместитель управляющего трестом «Сургутнефтедорстройремонт»;
С 1996 года — председатель совета директоров ОАО «Сургутнефтегаз».
Внес вклад в освоение месторождений региона, внедрение новейших технологий бурения скважин, организацию и правление производством. Избирался членом городского и областного комитетов КПСС, депутатом Сургутского городского Совета народных депутатов.
Скончался 19 февраля 2006 года.

Награждён орденами Трудового Красного Знамени, Знаком Почёта, значком «Отличник нефтяной промышленности», удостоен звания «Почётный нефтяник».